Она – дочь богатого ювелира, он – сын торговца селедкой. Она – невероятная одухотворенная красавица, изучает творчество Достоевского и играет в театре у Станиславского. Он – не слишком симпатичный, никому неизвестный художник-экспериментатор, который пока только ищет свое художественное лицо, учителя и самого себя. Два разных мира оказались настолько близкими, что вспыхнувшая между ними любовь навсегда соединила этих людей и создала совершенно уникальное, самобытное искусство, которое невозможно вписать ни в одно направление – явление миру волшебника Марка Шагала.

Это фантастическое, ирреальное, небесное письмо живописца, на картинах которого люди летают, коровы играют на скрипках, зеленые и синие покосившиеся домики будто плывут куда-то в удивительный мир его фантазий. График, живописец, сценограф, поэт, иллюстратор, мастер монументальных и прикладных видов искусства. Марк Шагал – один из самых известных представителей мирового художественного авангарда XX века.

Все началось в городе Витебске в 1909 году, летом. Они случайно встретились тогда у девушки Мойши Сегала (так звучало имя Шагала до его приезда в Париж), у Теи Брахман. Тея позировала ему обнаженной, и он вожделел ее и вдохновенно рисовал тогда свои первые фантастические женские фигуры без одежды. Трудно представить, в какую сторону двинулось бы творчество Шагала, если бы не девятнадцатилетняя Белла Розенфельд, которая случайно зашла к своей подруге Тее, рассказать о своих впечатлениях от заграничной поездки. Мойша лежал на кушетке, где доктор Брахман обычно осматривал своих пациентов. И вдруг увидел Берту. Их глаза встретились…

Они сразу поняли, что созданы друг для друга. Позже, уже прогуливаясь с Теей по городу, Шагал еще раз увидел эту девушку. Она одиноко стояла на мосту, на том самом мосту, с которого он не раз смотрел на воду и небо, придумывая необычные сюжеты своих картин.

В своей книге «Горящие огни» Белла так опишет свою первую встречу с Шагалом: «Я не смею поднять глаза и встретить его взгляд. Его глаза сейчас зеленовато-серые, цвета неба и воды. Я плыву в них, как в реке».

В автобиографичной книге «Моя жизнь» Марк Шагал нарисует примерно такую же картину: «… Она молчит, я тоже. Она смотрит — о, ее глаза! — я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа…».

Через год они объявили себя женихом и невестой, но поженились только через четыре года, потому что Моисей уехал в Петербург, а затем в Париж искать себя и свое место в искусстве. Берта (первое имя Беллы) безоговорочно приняла его решение и ждала его все эти годы общаясь с любимым в нежных и романтичных письмах. Она поняла его до самой глубины и знала, что он обязательно за ней вернется.

Как-то он рассказал ей, что родился мертвым. Да-да, врачи долго не могли разбудить в нем жизнь, кололи иглами, шлепали по ягодицам. А он, мертворожденный, был, словно «белый пузырь, который набили картинами Шагала». В том районе Витебска, где он родился в это время разразились страшные пожары. Легковоспламеняющиеся деревянные дома вспыхивали один за другим, как спички, и роженицу с ребенком, срочно перенесли в безопасное место на другой конец города. «С тех пор меня тянет к перемене мест!» – объяснил он невесте. Но Белла понимала им другое: ему как тому мертворожденному ребенку нужно непременно найти и разбудить в себе того художника Марка Шагала, картины которого были в нем уже тогда, когда он родился. А для этого мало серой и скучной России, нужен яркий, творческий Париж. И отпустила его, в сердце своем навсегда к себе привязав.

Они оба сразу поняли, что это и есть настоящая любовь, которая бывает, быть может, только раз в жизни и которая изменит их навсегда. Белла могла бы стать известной актрисой, писательницей, филологом, но она выбрала путь жены гения – Марка Шагала, принимая все связанные с этим сложности. Она и ее присутствие во многом определили и художественный мир его полотен. Практически на всех его картинах так или иначе есть Белла или часть их общего счастливого семейного мира.

«Все можно изменить в жизни и в искусстве, и все изменится, когда мы избавимся от стыда, произнося слово Любовь. В нем настоящее искусство: вот все мое мастерство, и вся моя религия».

В 1915 году Моисей Шагал и Берта Розенфельд поженились, несмотря на нежелание родственников невесты принимать в семью бедного художника из семьи простого торговца. Но этот брак стал для художника настоящим творческим толчком, он окрылил и практически создал Шагала заново. Отныне все или почти все его картины посвящены Белле. Он улетает вместе с ней так высоко в небо, что все его земные привязанности, дома, заборы и мосты, коровы и лошади, тоже начинают парить над любимым сказочным Витебском.

И даже революция окрашивается для Шагала в какие-то сказочные краски, он открывает школу искусств, становится Уполномоченным по делам искусства в Витебской губернии. Теперь он мог создавать декреты в области нового искусства и развернулся. В одном из декретов от 16 октября 1918 года было написано: “Всем лицам и учреждениям, имеющим мольберты, предлагается передать таковые во временное распоряжение Художественной комиссии по украшению г. Витебска к первой годовщине Октябрьской революции”. Да здравствуйте революция слов и звуков! Революция новых красок! Они выкрасили дома Витебска в духе волшебника Шагала: на белом фоне зеленые и синие круги, оранжевые квадраты, синие прямоугольники. А на главной площади над государственным учреждением развивался флаг с изображением человека на зеленой лошади и надписью: «Шагал-Витебску».

Белла приняла это его временное увлечение площадным советским искусством, она была рядом с ним, с его учениками, разделяя его горячую жажду жизни и всего того нового, что принесла революция.

Но в Витебске появился Казимир Малевич со своими квадратами и супрематизмом и назвал Шагала устаревшим художником. Он подавил его своей еще более радикальной революционностью, утверждая, что новое искусство должно быть беспредметным, а на картинах Шагала, хоть и летающие с вывернутыми головами, но вполне реальные узнаваемые люди, коровы и лошади. А еще дома и заборы, ковры и букеты. Короче, все это мещанский устаревший мирок. Рассуждая таким образом, Малевич переманил в свою школу всех учеников Шагала.

Может быть, это случилось к счастью, ведь что стало бы, если бы Марк Шагал действительно стал революционным художником и начал бы по-настоящему, а не по собственной фантазии служить большевистскому искусству. А так, Малевич, по существу спас Шагала для мирового искусства и для его собственной неповторимой и сказочной поэтики…

В 1922 году вместе с женой Шагал отправляется в Париж. Потом уже известным художником в 1941 году на последнем рейсе вылетает из Парижа в США. Удача сопутствует его спасению (хотя картины его демонстративно сжигали в Германии и потом в Париже во время оккупации) и славе, словно за плечом постоянно стоит ангел-хранитель. Этим ангелом была для него любимая жена Белла. Она родила ему дочь Иду и делила все тяготы, связанные не только с вопросами к содержанию его творчества: «Почему его корова зеленая, а лошадь улетает в небо?» Но и вполне материальные, связанные с безденежьем, голодом и болезнями.

Но в 1944 году, когда Париж уже был освобожден и супруги собрались возвратиться во Францию, сама внезапно заболела. Лекарства в то время выделялись только в армию и спасти Беллу Шагал врачи не смогли. Она умерла…

Художнику казалось, что небо обрушилось на него всей тяжестью безнадежности. С Беллой умерла главная часть его души. Девять месяцев он вообще не брал в руки кисти, краски, пастель… А потом понял, что любовь не умерла, она живет в его сердце. И он никогда не потеряет ее, потому что основное ее предназначение – жить в его полотнах. И вновь вошел в свою реку, тот поток чистой лирики, которую некоторые исследователи так и называют «поэма в красках и линиях». Поэма о любви…

Когда-то еще в детстве ворожка предсказала Шагалу его будущее: «Ждет тебя необычная жизнь, ты будешь любить одну необыкновенную женщину и двух обыкновенных. И умрешь в полете».

У Шагала, действительно, было еще две женщины, которых, он, возможно, и любил. Но женский образ, парящий вместе с ним над вечным Витебском, которым стал для него и Париж, остался прежним. Эта была все та же первая и единственная его любовь – Белла. И умер он в полете в прямом и переносном смысле этого слова. В непрекращающемся творческом полете в лифте своего дома, который нес его на второй этаж в его мастерскую 28 марта 1985 года.

…Девушки-гимназистки, длинные косы, кружевные платья, маленькие шляпки. Манит красота, завлекает. Хочется прикоснуться к гладкой девичьей щечке, нежно обнять тоненькую талию.

Уймись, громыхающее, как молот по наковальне, сумасшедшее сердце! Уймись, потому что и так Мойша Сегал в амурных делах робок.

Напрасно Нина из Лиозно будто бы случайно всегда оказывалась на дороге Мойши, направлявшегося на Юрьеву гору писать этюды.

И Анюта все вздыхала. Ночь, они рядом на скамеечке, и так хочется прикоснуться к руке девушки. И видно, что красавица тоже думает об этом, но его тело, размякшее, чужое, разрывающееся от желания, скованно и неподвижно. Анюта сама поцеловала Мойшу. А он чуть не потерял сознание, ночь вдруг сделалась ослепительно светлой, сверкающей.

Теперь ему смешно и неловко вспоминать все это. Вот за занавеской мелькает фигура Теи Брахман, девушка готовит ужин. И иногда подходит к лежащему на диване Мойше, чтобы поцеловать его. Он больше не смущается. А Тее стыд и вовсе неведом. Она, услышав, что сложно найти модель, сама предложила позировать для его картины. Обнаженной!

Кровь стучала в висках, когда Тея снимала одежду и ложилась на кушетку. Работать с такой красивой молоденькой моделью просто, мазки быстро-быстро покрывали холст. Работа почти закончена еще во время предыдущей поездки в Витебск. Чуть тяжеловатое, но очень изящное тело девушки, с широкими полными бедрами, круглым животиком и небольшими грудками, написано в розово-красных тонах. Нежность и желание – они именно таких цветов, теплых, ласковых.

Теин отец, известный в Витебске врач, чуть дара речи не лишился, увидев свою дочь обнаженной на кушетке, где обычно он осматривал пациентов. Тея упряма, своенравна. Сказала, что хочет позировать, и будет позировать, и пусть папа не мешает художнику работать…

…– Ужин готов, Мойша!

Благословенный дом. Прекрасный Витебск! Любимый город стал особенно дорог после Санкт-Петербурга.

…Тяжело искать свой путь. Трудно. Больно.

Катит Нева холодные волны. Роскошные дома и широкие улицы равнодушны к Мойше. Манят витрины гастрономов, а в кармане не наберется и десяти копеек на зразы. Денег нет. Нет вообще. Отец дал ему с собой всего двадцать семь рублей. По своему обыкновению, швырнул их на землю, пришлось вновь ползать в пыли, собирая монеты и ассигнации. Папины деньги растаяли быстро, слишком быстро. Хорошо еще, что в школу Общества поощрения художеств Мойшу приняли без платы и сразу зачислили на третий курс. Занятия в школе чередуются с унизительными просьбами к меценатам. Но пособий все равно не хватает. Снять квартиру – непозволительная роскошь. Ночь пахнет гнилой соломой и луком. Постель приходится делить с каким-то вечно пьяным рабочим. Он, кажется, понимает: Мойша из другого теста. И старательно вжимается в стену. Но кровать узка. Густой тяжелый мужичий дух мешает спать.

– …и все равно я не понимаю, зачем ты уехал? Выучился бы в школе Иегуды Пэна. Чем плохо? – Тея нежно провела по волосам Мойши. – И мы бы не расставались.

Он замотал головой:

– Нет, что ты! Я решительно не мог там оставаться.

– Но почему? Ты же делал успехи! Господин Пэн был доволен. Мне Фейга-Ита рассказала, что он даже освободил тебя от платы.

Мойша кивнул: действительно, освободил. Увидев его этюд, написанный в фиолетовых тонах, Иегуда Пэн долго пощипывал бородку, а потом взволнованно сказал:

– Очень хорошо. Диво как хорошо. Вы можете больше не давать мне денег за обучение. Работайте! Работайте больше!

Учитель признавал за ним право использовать любые краски. Но он не мог принять главного. Он не понимал, что можно именно так видеть мир. Людей, природу. Мойша интуитивно это чувствовал и поэтому рисовал то, что понравилось бы Пэну. «Чтение Торы», «Толкователь талмуда», «Старик в ермолке». Это было близко разговаривавшему только на идиш учителю. Но Пэн смеялся над парившим в ночном небе ангелом. И эти его вечные занудные задания: гипсовые головы, натюрморты.

– Мне наскучило рисовать старика Вольтера, – улыбнулся Мойша. – Его нос на моих работах все время почему-то загибался в сторону. И двух месяцев не выдержал я в школе Пэна. Взял там все, что мне могли дать. И пошел дальше.

Тея нахмурила тонкие брови и гневно воскликнула:

– Это Авигдор! Это он украл тебя у меня! Как же мне он не нравится! Я понимаю, что должна быть ему благодарна. Он нас познакомил. Но мне так страшно иногда делается, когда смотрю на него!

«Милая моя Тея, – подумал Мойша, отодвигая пустую тарелку. – Тебе не понять, как я гордился этим знакомством. Авигдор так снисходительно посматривал на меня, когда мы учились в гимназии. Мы даже дрались! Потом он перешел в коммерческое училище. Конечно, сын богатых родителей не должен сидеть за партой в простой городской гимназии! А затем, когда я начал делать успехи у Пэна, он стал носить мой этюдник. И все говорил: позанимайся со мной, я заплачу. А я занимался с ним не за деньги. Мне хотелось подружиться с Авигдором. А как нравилось бывать на его даче! Я уже не просто голодранец с Покровской улицы, у меня появился богатый знакомый. И в Санкт-Петербург меня надоумил поехать не кто иной, как Авигдор. Откуда мне было знать, что есть другие школы! Мы уехали вместе. Но как только покинули Витебск, разделявшая нас пропасть стала еще глубже. Он пил шампанское, а я рыскал в поисках корки хлеба. Он говорил о том, что скучает и не знает, как развлечься. А я был счастлив. Даже вечный голод не мешал мне радоваться тому, как моя душа начинает жить на холстах».

Тея встала из-за стола, принялась убирать тарелки. Ее жирная белая псина обиженно взвизгнула: никто и не вздумал угостить лакомым кусочком.

– Мне неспокойно, – всхлипнула девушка. – Я все время думаю, как ты, где ты. Евреям же нельзя там селиться.

– Успокойся, – Мойша весело улыбнулся. – Сейчас все в порядке. Адвокат Гольдберг оформил меня своим лакеем. Адвокаты могут держать слуг-евреев. Но, знаешь, и когда у меня не было этих бумаг, я особо не волновался. В тюрьме не так уж и плохо. Там кормят! А воры и проститутки относятся ко мне с уважением.

Тея укоризненно покачала головой и воскликнула:

– Господи! Почему ты такой упрямый! Мойша, мне кажется, тебе нравится так жить. Тебе нравится эта вечная нищета, голод. Вернись! Я прошу. Умоляю тебя. Вернись в Витебск!

– И что я буду здесь делать? Работать ретушером? Милая Тея, я умирал в этом ателье. Как же скучно было замазывать оспинки и морщинки. От этого с ума можно сойти. И потом, я чувствую, точно знаю – я стану хорошим художником. Вот увидишь!

На симпатичном личике девушки появилось скептическое выражение. Так же смотрела на Мойшу, слушая его рассказы, Фейга-Ита. И брови отца тоже недоуменно, недоверчиво приподнимались.

Никто не верит в успех.

А он придет. Луч надежды всегда согревает душу Мойши. «Потерпи, – шепчут по ночам ангелы, разрывающие небо, чтобы тайком с ним пообщаться. – Терпи и работай. Ищи свой путь. Слушай только свое сердце».

Ангелам надо верить. Вот только где он, его путь? Из чистого упрямства Мойша не желал признаваться, что ему точно так же скучно в школе Общества поощрения художеств, как было скучно у Пэна. Можно вытерпеть все, что угодно. Лишь бы только знать: идешь по правильной дороге.

Но он найдет свою дорогу. Собьет в кровь ноги, выплюнет в Неву, от которой вечно тянет сыростью, слабые легкие, превратится в скелет, обтянутый кожей. Но он найдет эту дорогу! Единственно верную дорогу…

– Приляг пока, – попросила Тея. – Я переоденусь, и мы пойдем прогуляемся. Кстати, у тебя красивый костюм.

Мойша перешел в соседнюю комнату и остановился у большого зеркала, оправленного коваными металлическими кружевами.

Костюм и правда хорош. Мамочка, мамочка, что бы он без нее делал. Она складывала копеечки. Экономила, крутилась как белка в колесе, надрывалась в бакалейной лавке, чтобы купить отличное черное английское сукно. И пойти к лучшему в городе портному.

/ Людмила Хмельницкая. «Новые сведения к биографии Теи Брахман»

Людмила Хмельницкая. «Новые сведения к биографии Теи Брахман»

Бюллетень Музея Марка Шагала. № 2. 2000. С. 5.

Тея Брахман была подругой Беллы Розенфельд,с которой в Витебске училась в одном классе Мариинской гимназии. Тея родилась в семье врача, у которого было еще три сына. Доктор Брахман работал помощником в аптеке Красного Креста, расположенной в третьей части города на углу Вокзальной и Нижне-Петровской улиц (Адресная и справочная книга г.Витебска. Витебск, 1907. С. 145). Марка Шагала с Теей Брахман познакомил его витебский приятель Виктор Меклер.

По словам Франца Мейера, Тея была достаточно современной молодой девушкой, «во имя искусства» перешагнувшей запреты буржуазного общества. Во время своей учебы в Санкт-Петербурге, где учился также и Шагал, она несколько раз позировала ему обнаженной (Meyer Fr. Marc Chagall. Paris, 1995. P. 43). Встреча с умной и образованной Теей Брахман произвела в жизни Шагала, по его собственному признанию, настоящий переворот. Благодаря ей, а также Виктору Меклеру начинающий художник вошел в круг молодой интеллигенции, увлеченной искусством и поэзией.

Осенью 1909 г. во время пребывания в Витебске Тея Брахман познакомила Марка Шагала со своей подругой Беллой Розенфельд, которая в то время училась в одном из самых лучших учебных заведений для девушек - школе Герье в Москве. Эта встреча оказалась решающей в судьбе художника. «С ней, не с Теей, а с ней должен быть я - вдруг озаряет меня! Она молчит, я тоже. Она смотрит - о, ее глаза! - я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа. Тея вмиг стала мне чужой и безразличной. Я вошел в новый дом, и он стал моим навсегда», - писал Шагал позднее в автобиографической книге «Моя жизнь» (Шагал М. Моя жизнь. М., 1994. С. 76-77). В 1915 году Марк и Белла поженились.

О дальнейшей судьбе Теи Брахман в шагаловедческой литературе никаких сведений не встречается. В Государственном архиве Витебской области недавно удалось найти документы, проливающие свет на ее деятельность в Витебске в первые послереволюционные годы.

В активную общественную жизнь Тея Брахман включилась в декабре 1918 года. В только что созданном в Витебске Пролетарском Университете она начала читать лекции, была руководителем семинара и исполняла обязанности секретаря. Позднее она перешла на должность инструктора внешкольного подотдела Витгубнаробраза и инструктора подотдела искусств по музейному строительству. Как отмечается в архивном документе, «в то же время она продолжала вести лекционную и преподавательскую работу в вечерних школах для взрослых, в музыкальных школах и в кружках, читая курс по истории литературы и русской общественности, и лекционный курс по устному русскому народному творчеству» (ГАВО, ф. 1947, оп. 1, д. 3, л. 239-239 об.).

Будучи с октября 1919 г. по декабрь 1920 г. инструктором музейной секции при подотделе искусств, Тея Брахман занималась «работой по инвентаризации и классификации коллекций Художественно-археологического Губмузея и музея Федоровича» (ГАВО, ф. 1947, оп. 1, д. 3, л. 241).

В январе 1920 г. в Витебске была создана губернская Комиссия по охране памятников старины и искусства, которую возглавил Александр Ромм. На должность секретаря Комиссии была приглашена Тея Брахман (ГАВО, ф. 1947, оп. 1, д. 3, л. 146), которая занималась не только ведением ее документации, но и участвовала в решении различных вопросов музейного строительства.

Интенсивная и разнообразная общественная деятельность Теи Брахман в Витебске заканчивается в конце декабря 1920 г. с ее отъездом «в Москву в распоряжение Наркомпроса» (ГАВО, ф. 1947, оп. 1, д. 3, л. 237). В начале июня 1921 г. в Комиссию по охране памятников старины и искусства она прислала письмо «о возможности получения коллекции фарфора для Витгубмузея, (...) отпускаемого Московским Музейным фондом» (ГАВО, ф. 1947, оп. 1, д. 5, л. 26). На заседании Комиссии 26 октября 1921 г. рассматривался вопрос «о получении из Москвы фарфора в количестве 55 вещей» (ГАВО, ф. 1947, оп. 1, д. 5, л. 51). Возможно, что это была как раз коллекция, полученная из столицы при посредничестве Теи Брахман.

К сожалению, о дальнейшей судьбе этой женщины, о ее деятельности в Москве, а также отношениях с семьей Шагалов ничего не известно.

Людмила Хмельницкая.

Марк Захарович (Моисей Хацкелевич) Шагал (фр. Marc Chagall, идиш מאַרק שאַגאַל‎). Родился 7 июля 1887 года в Витебске, Витебская губерния (ныне Витебская область, Беларусь) - умер 28 марта 1985 года в Сен-Поль-де-Ванс, Прованс, Франция. Российский, белорусский и французский художник еврейского происхождения. Помимо графики и живописи занимался также сценографией, писал стихи на идише. Один из самых известных представителей художественного авангарда XX века.

Мовша Хацкелевич (впоследствии Моисей Хацкелевич и Марк Захарович) Шагал родился 24 июня (6 июля) 1887 года в районе Песковатика на окраине Витебска, был старшим ребёнком в семье приказчика Хацкеля Мордуховича (Давидовича) Шагала (1863-1921) и его жены Фейги-Иты Менделевны Черниной (1871-1915). У него был один брат и пять сестёр.

Родители поженились в 1886 году и приходились друг другу двоюродными братом и сестрой.

Дед художника, Довид Еселевич Шагал (в документах также Довид-Мордух Иоселевич Сагал, 1824 - ?), происходил из местечка Бабиновичи Могилёвской губернии, а в 1883 году поселился с сыновьями в местечке Добромысли Оршанского уезда Могилёвской губернии, так что в «Списках владельцев недвижимого имущества города Витебска» отец художника Хацкель Мордухович Шагал записан как «добромыслянский мещанин»; мать художника происходила из Лиозно.

Семье Шагалов с 1890 года принадлежал деревянный дом на Большой Покровской улице в 3-й части Витебска (значительно расширенный и перестроенный в 1902 году с восемью квартирами на сдачу). Значительную часть детства Марк Шагал провёл также в доме своего деда по материнской линии Менделя Чернина и его жены Башевы (1844 - ?), бабушки художника со стороны отца), которые к тому времени жили в местечке Лиозно в 40 км от Витебска.

Получил традиционное еврейское образование на дому, изучив древнееврейский язык, Тору и Талмуд.

С 1898 по 1905 год Шагал учился в 1-м Витебском четырёхклассном училище.

В 1906 году учился изобразительному искусству в художественной школе витебского живописца Юделя Пэна, затем переехал в Петербург.

В Петербурге в течение двух сезонов Шагал занимался в Рисовальной школе Общества поощрения художеств, которую возглавлял Н. К. Рерих (в школу его приняли без экзамена на третий курс).

В 1909-1911 г. продолжает занятия у Л. С. Бакста в частной художественной школе Е. Н. Званцевой. Благодаря своему витебскому приятелю Виктору Меклеру и Тее Брахман, дочери витебского врача, также учившейся в Петербурге, Марк Шагал вошёл в круг молодой интеллигенции, увлечённой искусством и поэзией.

Тея Брахман была образованной и современной девушкой, несколько раз она позировала Шагалу обнажённой.

Осенью 1909 г. во время пребывания в Витебске Тея познакомила Марка Шагала со своей подругой Бертой (Беллой) Розенфельд , которая в то время училась в одном из лучших учебных заведений для девушек - школе Герье в Москве. Эта встреча оказалась решающей в судьбе художника. Любовная тема в творчестве Шагала неизменно связана с образом Беллы. С полотен всех периодов его творчества, включая позднейший (после смерти Беллы), на нас смотрят ее «выпуклые чёрные глаза». Её черты узнаваемы в лицах почти всех изображённых им женщин.

В 1911 году Шагал на полученную стипендию поехал в Париж, где продолжил учиться и познакомился с жившими во французской столице художниками и поэтами-авангардистами. Здесь он впервые начал использовать личное имя Марк. Летом 1914 года художник приехал в Витебск, чтобы встретиться с родными и повидать Беллу. Но началась война и возвращение в Европу отложилось на неопределенный срок.

25 июля 1915 года состоялась свадьба Шагала с Беллой. В 1916 году у них родилась дочь Ида, впоследствии ставшая биографом и исследователем творчества своего отца.

В сентябре 1915 года Шагал уехал в Петроград, поступил на службу в Военно-промышленный комитет. В 1916 году Шагал вступил в Еврейское общество поощрения художеств, в 1917 году с семьей возвратился в Витебск. После революции его назначили уполномоченным комиссаром по делам искусств Витебской губернии. 28 января 1919 года Шагалом было открыто Витебское художественное училище.

В 1920 году Шагал уехал в Москву, поселился в «доме со львами» на углу Лихова переулка и Садовой. По рекомендации А. М. Эфроса устроился работать в Московский Еврейский камерный театр под руководством Алексея Грановского. Принимал участие в художественном оформлении театра: сначала рисовал настенные картины для аудиторий и вестибюля, а затем костюмы и декорации, в том числе «Любовь на сцене» с портретом «балетной пары».

В 1921 году театр Грановского открылся спектаклем «Вечер Шолом Алейхема» в оформлении Шагала. В 1921 году Марк Шагал работал преподавателем в подмосковной еврейской трудовой школе-колонии «III Интернационал» для беспризорников в Малаховке.

В 1922 году вместе с семьей уехал сначала в Литву (в Каунасе прошла его выставка), а затем в Германию. Осенью 1923 года по приглашению Амбруаза Воллара семья Шагала уехала в Париж.

В 1937 году Шагал получил французское гражданство.

В 1941 году руководство Музея современного искусства в Нью-Йорке пригласило Шагала переселиться из контролируемой нацистами Франции в США, и летом 1941 года семья Шагала приехала в Нью-Йорк. После окончания войны Шагалы решили вернуться во Францию. Однако 2 сентября 1944 года, Белла умерла от сепсиса в местной больнице. Спустя девять месяцев художник написал две картины в память о любимой жене: «Свадебные огни» и «Рядом с ней».

Отношения с Вирджинией Макнилл-Хаггард , дочерью бывшего британского консула в США, начались, когда Шагалу было 58 лет, Вирджинии - 30 с небольшим. У них родился сын Дэвид (в честь одного из братьев Шагала) Макнилл. В 1947 году Шагал приехал с семьёй во Францию. Через три года Вирджиния, забрав сына, неожиданно убежала от него с любовником.

12 июля 1952 года Шагал женился на «Ваве» - Валентине Бродской , владелице лондонского салона моды и дочери известного фабриканта и сахарозаводчика Лазаря Бродского. Но музой всю жизнь оставалась только Белла, он до самой смерти отказывался говорить о ней, как об умершей.

В 1960 году Марк Шагал стал лауреатом премии Эразма.

С 1960-х годов Шагал в основном перешёл на монументальные виды искусства - мозаики, витражи, шпалеры, а также увлекся скульптурой и керамикой. В начале 1960-х годов по заказу правительства Израиля Шагал создал мозаики и шпалеры для здания парламента в Иерусалиме. После этого успеха он получил множество заказов на оформление католических, лютеранских храмов и синагог по всей Европе, Америке и в Израиле.

В 1964 году Шагал расписал плафон парижской Гранд Опера по заказу президента Франции Шарля де Голля, в 1966 году создал для Метрополитен-опера в Нью-Йорке два панно, а в Чикаго украсил здание Национального банка мозаикой «Четыре времени года» (1972).

В 1966 году Шагал переехал в построенный специально для него дом, служивший одновременно и мастерской, расположенный в провинции Ниццы - Сен-Поль-де-Вансе.

В 1973 году по приглашению Министерства культуры Советского Союза Шагал посетил Ленинград и Москву. Ему организовали выставку в Третьяковской галерее. Художник подарил Третьяковке и Музею изобразительных искусств им. А.С. Пушкина свои работы.

В 1977 году Марк Шагал был удостоен высшей награды Франции - Большого креста Почётного легиона, а в 1977-1978 году была устроена выставка работ художника в Лувре, приуроченная к 90-летию художника. Вопреки всем правилам, в Лувре были выставлены работы ещё живущего автора.

Шагал скончался 28 марта 1985 года на 98-м году жизни в Сен-Поль-де-Вансе. Похоронен на местном кладбище. До конца жизни в его творчестве прослеживались «витебские» мотивы. Существует «Комитет Шагала», в состав которого входят четыре его наследника. Полного каталога работ художника нет.

В долгой, почти столетней жизненной и творческой биографии Марка Шагала “женская” тема занимала далеко не последнее место. И не преувеличивая, и не преуменьшая, скажу, что по части красивых женщин Шагал был из мужчин, про которых обычно говорят: “Не промах”. И относится это не только к его Музе, его первой жене Белле Розенфельд, не только к Виржинии Хаггард, с которой художник был связан шестью годами совместной жизни, не только к Валентине Бродской, с которой Марк Захарович закончил свои земные дни, но и к его первым юношеским увлечениям.
Он знал, как понравиться девушкам, обворожить их, когда и что надо сказать, а когда заинтриговать молчанием. Да и внешне Шагал выглядел привлекательно.
К 17-18 годам это был уже не слабенький физически заикающийся мальчик, которого постоянно обижали в школе, а широкоплечий, крепкий юноша, с воздушной шевелюрой, которая “словно крылья несла его”, и профилем, который впору было чеканить на римских монетах.
Согласитесь, на таких молодых людей девушки обязательно обращают внимание.
В начале семидесятых годов теперь уже прошлого века, когда Марк Шагал благодаря московской выставке после пятидесятилетнего перерыва оказался в Советском Союзе, он встретился в Ленинграде с сестрой Марьясей.
После двух-трех вопросов про здоровье и вздохов по поводу ушедших лет Марк Захарович стал расспрашивать Марьясю о подругах своей молодости.
Марьяся, хоть и была самой молодой в семье, вероятно, кое-что знала о сердечных тайнах брата. Но сейчас, кивнув на племянниц и мгновенно перейдя на идиш, ответила:
– Ну, не при них же, – подразумевая, что нельзя при детях рассказывать такие подробности.
Племянницы давно уже переросли бальзаковский возраст, да и идиш не был для них секретом, хоть и говорили на нем в последнее время они очень редко, только улыбнулись в ответ.
Марк Захарович обнял их за плечи и сказал:
– Какие славные были годы. Как жаль, что нельзя в них вернуться хотя бы на часок.
Шагал никогда не участвовал в конкурсах Дон Жуанов. (Не знаю, есть ли такие?). Но если бы такое случилось, уверен, занял бы в подобном турнире далеко не последнее место.
Я не собираюсь заниматься археологическими раскопками личной жизни художника. И буду рассказывать лишь о том, что он обнародовал сам.
Первой девушкой, которой Шагал назначил свидание, была Нина из Лиозно. В местечко Марк приезжал к своим многочисленным родственникам. Были гулянья под луной и ночи вдвоем. Жаркие поцелуи. В маленьком местечке, где все было на виду, заговорили про городского юношу, который чересчур смел. Кто-то неодобрительно отзывался о современных нравах, кто-то, с сожалением, думал, что собственная юность давно ушла… Но дальше прогулок дела у Марка с Ниной не пошли. Позднее Шагал напишет, что имел успех, “но не сумел им воспользоваться”. Думаю, в этих строчках не было сожаления, просто была прощальная улыбка прошедшим годам.
Потом Шагал познакомился с Анютой и упорно обхаживал ее несколько лет. От этих встреч остались ощущения, которые в зрелые годы Шагал выразил словами: “В амурной практике я полный невежда”.
К третьему юношескому роману с гимназисткой Ольгой Марк стал куда решительнее. “Во мне бурлило желание, а она мечтала о вечной любви”. Их интересы шли по параллельным дорожкам, пока однажды Марк не увидел Тэю Брахман.
Вообще-то имя ее было Тауба. Но с ранней молодости девушка была увлечена искусством и поэзией “серебряного века”, драматургией Ибсена, творчеством Гауптмана. И даже имя себе изменила на Тэю, стараясь подражать персонажу из драмы Ибсена “Строитель Сольнес”.
Тэя была необычной девушкой даже для Витебска, который и в те годы не считался глубокой провинцией. Может быть, внешне она не напоминала супермодель, говоря сегодняшним языком. Слегка полноватая. Широкоплечая, крутой лоб, жесткие прямые волосы заплетены в тоненькую девчоночью косичку. У нее большие сильные руки, которые она вечно прятала в карманы. Любила здороваться за руку, и если уж пожмет ее, то чуть пальцы не раздавит.
И даже, по высказыванию Беллы Розенфельд, ближайшей подруги и одноклассницы по престижной Мариинской гимназии, “лицом не то девушка, не то парень”. Хотя вряд ли стоит серьезно относиться к оценкам подруг.
Тэе нравилась мальчишеская компания. Вела она себя несколько странно. То целовала ребят в губы, то дралась с ними. Была, как говорится, “своим парнем”. И шуточки у Тэи были хлесткие, сочные. Самые боевые ребята, которые жили на набережной Двины, боялись не столько собаки Маркиза, которого она всегда брала с собой, сколько ее “острого языка”.
А вот с подругами Тэя была другой. К девушкам относилась с нежностью. Могла часами любоваться длинной девичьей шеей или красивыми руками.
У Тэи часто менялось настроение. Она могла часами петь, без умолку рассказывать веселые истории, то начинала грустить – и на нее обрушивалась меланхолия. И тогда она подолгу стояла у окна и смотрела, как по улице, вымощенной булыжником, съезжаются к вокзалу пролетки.
У родителей Тэи, Вульфа Брахмана и его жены, был очень гостеприимный и хлебосольный дом. По вечерам здесь часто собирались интересные люди. Они разыгрывали сценки из спектаклей, музицировали.
Поначалу центром всех компаний была мама Тэи. Внешне крохотная, хрупкая, тщедушная, живая, как пташка. Ее длинный загнутый нос был похож на клюв, выпуклые черные глаза блестели.
Она работала костюмершей в театре. В их дом часто заглядывали актеры: и местные, и приезжие знаменитости. А следом за ними потянулись и музыканты, и художники. На столе всегда вкусные пироги и булки, которые хозяйка пекла сама.
“Соседние дома, замерев, слушают сонаты Моцарта, Бетховена. Прохожий остановится под этими окнами, постоит минутку, упиваясь мелодией, и, завороженный, пойдет своей дорогой”, – написала в своей книге “Горящие огни” постоянная посетительница этих вечеров Белла Розенфельд.

Любовь к музыке передалась детям. И все три сына музицировали: кто на скрипке, кто на рояле, да и сама Тэя хорошо играла на пианино. Хотя в выборе профессии сыновья пошли по стопам отца. Борис стал фармацевтом, а Рувим, или, как его позднее стали называть, Рубен, был до Великой Отечественной войны главврачом Витебской инфекционной больницы.
Глава семьи Вульф Брахман работал в аптеке Красного Креста. Но в городе его считали врачом, и больные стремились попасть к нему. Он подбирал нужное лекарство, дарил на прощанье доброе слово. Довольные родственники жаловали за визит полтинник.
Любили его и крестьяне. Приезжали даже из отдаленных деревень, особенно в базарные дни. По вечерам Вульф Брахман ездил с визитами по домам. Тэя часто помогала ему в работе, особенно, когда он принимал больных на дому. Она знала, что такое открытые и гнойные раны, умела делать перевязки и словом успокоить больных.
Правда, в вечерних домашних компаниях Вульф Брахман редко принимал участие. Может быть, потому, что был незаметен на фоне своей жены.
Небольшой одноэтажный дом Брахманов, который украшало много цветов и где жило много певчих птиц, стал постоянным местом сбора Тэиных друзей. Сюда любил заглянуть Авикдор, или, говоря на русский лад, Виктор Меклер, сын состоятельного торговца, мечтавший о карьере художника.
Меклер и Шагал хорошо знали друг друга, были одноклассниками. И когда Меклер увидел, что по рисованию и живописи у Шагала есть успехи, он попросил Марка давать ему уроки. Обещал за это деньги. От денег Шагал отказался. “Лучше будем друзьями, “ – ответил он.
Однажды Виктор предложил заглянуть вечерком в дом к Брахманам. Меклер любил быть на виду, любил, чтобы на него обращали внимание. Марка он хотел представить богемной компании как диковинку сезона, талантливого художника, который дома рисует на печке, а когда слезает с нее, сестры выхватывают у него из рук картины и подстилают их вместо ковриков на свежевымытый пол. Вероятно, красивый, обаятельный, “правильно” воспитанный Меклер был уверен, что “местечковый” Шагал повеселит компанию да и только. Но у женской психологии есть такие загадки, которые понять элементарной логикой невозможно. Тэе понравился Марк, или правильнее будет все-таки Моисей. Марком художник стал только во Франции, выбрав себе по европейски звучащий псевдоним. Тэя увидела в молодом художнике редкую в их компаниях естественность. В нем не было ни грамма наигранности, ни грамма фальши. Он говорил то, что думал. Подчас это звучало наивно. Но Тэя восторженно ловила каждое слово.
Наверное, увлечение Шагалом было в какой-то мере внутренним протестом против той манерности, которая считалась хорошим тоном в “приличных” компаниях, и в то же время Тэе хотелось быть рядом с молодым художником. Хотелось помогать Марку, участвовать в его делах.
И еще Тэе понравились тонкие губы Марка. Когда он смеялся, они не могли прикрыть рот и зубы. Такие же тонкие губы были у нее самой и у ее мамы.
“Это у нас наследственное, – сказала Тэя. – А ты, наверное, нам родственник… Или родственная душа”.
Марка заинтересовал дом, в который он попал, компания, которая его окружала. Не часто ему приходилось бывать в домах, где собирались люди, легко жонглировавшие такими словами, как “сцена”, “живопись”, “романс”…
На Тэю Марк обратил внимание сразу. Но это было скорее любопытство. Девушка необычно одевалась. Ее наряды были далеки от моды, так одевалась скорее артистическая богема. Например, могла надеть кофточку, которую носили бабушки или даже прабабушки. Эти наряды приносила мама из театра. Но все гармонировало: у девушки был отличный вкус.
Однажды Марк услышал, как Тэя говорит по-немецки. Не бог весть какое достижение для гимназистки. Марк знал идиш, русский, умел читать на иврите. С немецким ему сталкиваться не приходилось, и показалось, что девушка владеет этим языком, как своим родным. Потом он услышал, как Тэя сдержанным голосом читает стихи. Она помнила очень много стихов, все литературные новинки. Марк узнал, что Тэя и сама пишет стихи. Когда она танцевала, Марк обратил внимание на ее стройные, сильные ноги.
Где та граница, которая отделяет любопытство от привязанности? И замечаем ли мы сами, когда ее переходим?
Марк изменил свой ежедневный маршрут. Раньше, чтобы добраться до центра города, он шел на Привокзальную площадь, а оттуда держал путь к мосту через Двину. Теперь он шел по улочке, на которой жила Тэя. И делал это специально, чтобы еще раз увидеть ее.
По вечерам они гуляли по берегу Двины. Марк рассказывал про уроки, которые он берет у Юделя Пэна. Рассказывал о художнике, который всем казался странным. А Тэя говорила, что художник – это не только профессия, это состояние души. Настоящих художников мало, и они всегда кажутся странными.
Осенью 1906 года Тэя уехала в Петербург. Она поступила учиться на знаменитые женские Бестужевские курсы. Молодые люди переписывались. Тэя, обладавшая немалым литературным талантом, рассказывала про столицу Российской империи и ту художественную и артистическую жизнь, которая буквально бурлила в Петербурге. И кто знает, что сыграло решающую роль, когда зимой 1906-1907 годов Марк Шагал вместе с Виктором Меклером уехали на учебу в Петербург. Хотя сам Шагал писал, что инициатором поездки был Виктор, но не будь в Петербурге Тэи, стал бы Марк так настойчиво выпрашивать у отца деньги на эту поездку или спокойно примирился бы с провинциальной жизнью?
Если Виктор и Тэя, имея материальную поддержку родителей, могли не думать о пропитании, а ходить по театрам, посещать выставки, интересоваться новинками литературы, то Марку пришлось не сладко в столичном городе. Весь денежный запас, увезенный из дому, составлял 27 рублей, скопленных в семье “на черный день”. В остальном можно было рассчитывать только на себя.
Вначале Шагалу следовало получить разрешение на жительство в Петербурге, которое давали далеко не всем евреям. Надо было быть академиком или хотя бы числиться в его прислуге, быть ремесленником или в крайнем случае агентом коммерсанта. Отец Марка договорился на первое время с одним торговцем, и тот помог получить нужные бумаги. По рекомендации своего учителя Юделя Пэна Марк получает работу ретушера у фотографа Яффа. Слава Богу с такой работой он был знаком в Витебске. Потом Шагал пытался рисовать вывески, но эта затея не имела успеха. Хозяева магазинов и лавок не разглядели в нем будущую знаменитость и называли его художества “мазней”. В конце концов, меценат и адвокат Гольдберг взял Шагала под свою опеку, заверив власти, что нанимает его в качестве прислуги.
Марк начинает учиться в школе у Николая Рериха. Работы молодого художника замечены, и он награждается небольшой стипендией. Затем переходит учиться к Льву Баксту. Шагал потихоньку осваивается в столице. И, думаю, что уверенность ему придавала Тэя, которая говорила: “Не бросай живопись. Ты талантлив. Надо пройти через трудности – и к тебе придет успех”. Слова девушки, которой Марк доверял свои тайны, обнадеживали его. Они гуляли по набережной Мойки. Тэя читала стихи Блока. Шагал рассказывал о художнике Гогене. И однажды признался: “Хочу нарисовать обнаженную женщину. Но на натурщиц у меня нет денег”. И Тэя, засмеявшись, ответила: “Я буду твоей натурщицей”.
Она пришла в маленькую комнатку под лестницей, в которой жил художник и которая была его мастерской. Разделась, правда, при этом попросив, чтобы Марк отвернулся, и уселась на кушетку с продавленным матрацем.
– Ты спишь здесь? – удивленно спросила она.
Но Шагал не слышал ее слов. Он стоял, боясь повернуться и посмотреть на Тэю.
– Художник, рисуй, – засмеявшись, сказала Тэя. – Как мне надо сесть?
Шагал повернулся и стал смотреть на Тэю. Он не мог оторвать взгляда от изгиба плеча, от груди…
Тэя поймала его пристальный взгляд, и румянец пробился на ее лице.
– Задерни занавески, – попросила она.
– Не надо, – ответил Марк.
Сквозь маленькое окошко в комнатку не попадал яркий солнечный свет, но все же чувствовалось его присутствие. И румянец на лице у Тэи был такого же цвета, как алая краска, в которую добавили чуть-чуть охры.
– Ты будешь рисовать? – теперь уже робко спросила Тэя.
– Да, конечно, – Марк оторвал взгляд от девушки и стал быстро выдавливать из тюбиков на мольберт краски.
Когда-то Шагал удивил своего первого учителя Пэна, нарисовав старика-еврея одной зеленой краской. Сейчас он собирался рисовать Тэю в красновато-желтой гамме.
– Положи голову на валик, а руки закинь за голову, – попросил Марк.
Тэя не раз приходила к Шагалу. Позировала ему. И думаю, что серия работ “Обнаженная” появилась 1908-1909 годах благодаря Тэе Брахман.
Позднее Белла напишет, как Тэя убеждала ее:
– Понимаешь, мы должны им помогать. Ты не представляешь, в каких условиях им приходится работать. В семье их занятия не одобряют. Натурщиц взять негде – слишком дорого. И вот тут мы можем им помочь – можем позировать для этюдов… Этюдов обнаженной натуры…
И Тэя, и Марк часто приезжали в Витебск. Осенью 1909 года, во время одной из витебских побывок, Марк впервые увидел Беллу Розенфельд, которая в то время училась в одном из лучших учебных заведений для девушек – школе Герье в Москве. В те дни, после отдыха в Германии, она тоже была в Витебске.
Произошло это в доме у Тэи. Впрочем, лучше самого Шагала никто не расскажет об этом:
“У Тэи дома я валялся на диване в кабинете ее отца-врача. Обитый вытертой, местами дырявой черной клеенкой диван стоял у окна.
Видно, на него доктор укладывал для осмотра пациентов: беременных женщин или просто больных, страдающих желудком, сердцем, головными болями.
Я ложился на спину, положив руки под голову, и задумчиво разглядывал потолок, дверь, край дивана, куда садилась Тэя.
Надо подождать. Тэя занята: хлопочет на кухне, готовит ужин – рыба, хлеб, масло, – и ее большущая жирная псина крутится у нее под ногами.
Я облюбовал это место нарочно, чтобы, когда Тэя подойдет поцеловать меня, протянуть руки ей навстречу.
Звонок. Кто это?
Если отец, придется слезть с дивана и скрыться.
Так кто же это?
Нет, просто Тэина подруга. Заходит и болтает с Тэей. Я не выхожу. Вернее, выхожу, но подруга сидит ко мне спиной и не видит.
У меня какое-то странное чувство.
Досадно, что меня потревожили и спугнули надежду дождаться, когда подойдет Тэя.
Но эта некстати явившаяся подруга, ее мелодичный, как будто из другого мира, голос отчего-то волнует меня.
Кто она? Право, мне страшно. Нет, надо подойти, заговорить.
Но она уже прощается. Уходит, едва взглянув на меня.
Мы с Тэей тоже выходим погулять. И на мосту снова встречаем ее подругу.
Она одна, совсем одна.
С ней, не с Тэей, а с ней, должен я быть, – вдруг озаряет меня!
Она молчит, я тоже. Она смотрит – о, ее глаза! – я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз.
И я понял: это моя жена.
На бледном лице сияют глаза. Большие, высокие, черные! Это мои глаза, моя душа.
Тэя вмиг стала чужой и безразличной”...
Молодость, молодость… Время, когда жизнь кажется вечной, а решения принимаются мгновенно.
Марк и Тэя виделись еще не раз. Но теперь между ними была Белла.
Вспоминал ли Марк Шагал, уже будучи всемирно известным художником, о своей первой юношеской любви? Безусловно! И хотя без общих слов о том, что первая любовь до конца дней “живет” в каждом из нас, здесь не обойтись, я хочу эту общеизвестную истину подкрепить кое-какими фактами.
В Москве живет Сельма Рубеновна Брахман. Она профессор, преподает в Высшем театральном училище им. Щепкина при Малом театре в Москве, автор множества книг и статей. Сельма Рубеновна – племянница Тэи Брахман.
Недавно я получил из Москвы письмо. Вот что пишет Сельма Брахман: “Когда Тэя уже состарилась, к ней неожиданно заявилась дочь Марка Шагала, разыскавшая ее, вероятно, по поручению отца – уже всемирно известной знаменитости и миллионера. И Тэя (совершенно в своем духе) отдала пачку писем к ней Марка Шагала – просто так, не понимая материальной ценности этой реликвии. В ответ дочь Шагала прислала ей из Парижа черную кашемировую шаль и книгу о Шагале, выпущенную ее зятем…”
Дочь Марка Шагала Ида дважды была в Советском Союзе: в 1959 и 1963 годах. Возможно, во время одного из ее приездов и состоялся визит к Тэе Брахман. Я не стану комментировать стиль автора письма. Вероятно, слово “заявилась” стало ответом на “щедрый” подарок, присланный из Парижа, – кашемировую шаль и книгу о художнике.
Конечно, Ида могла узнать о письмах, написанных до ее рождения (хотя не исключаю, что переписка продолжалась и после женитьбы Марка), только от отца. И если художник спустя более чем полвека решил забрать письма (а сделать это было нелегко, все-таки не по соседству жили!), значит были там строки, которые не предназначались для чужих глаз и аукционов “Sotbis” и могли как-то повлиять на идеальную картинку жизни Марка и Беллы.
Предположу, что эти письма и сейчас хранятся в архиве художника в Сен Поль де Вансе.
Как сложилась дальнейшая жизнь Тэи Брахман? Некоторые страницы ее биографии известны из исследований директора Дома-музея Марка Шагала в Витебске Людмилы Хмельницкой. Ей удалось найти документы, которые были опубликованы в “Бюллетене Музея Марка Шагала” № 2, 2000 (ноябрь).
“В активную общественную жизнь Тэя Брахман включилась в декабре 1918 года. В только что созданном в Витебске Пролетарском университете она начала читать лекции, была руководителем семинара и исполняла обязанности секретаря. Позднее она перешла на должность инструктора внешкольного подотдела Витгубнаробраза (извините, я и сам с трудом прочитал это слово –А.Ш.) и инструктора подотдела искусств по музейному строительству. Как отмечается в архивном документе, “в то же время она продолжала вести лекционную и преподавательскую работу в вечерних школах для взрослых, в музыкальных школах и кружках, читая курс по истории литературы и русской общественности и лекционный курс по устному русскому народному творчеству”.
Будучи с октября 1919 по декабрь 1920 года инструктором музейной секции при подотделе искусств, Тэя Брахман занималась “работой по инвентаризации и классификации коллекций Художественно-археологического Губмузея и музея Федоровича”.
…Интенсивная и разнообразная общественная деятельность Тэи Брахман в Витебске заканчивается в конце декабря 1920 г. с ее отъездом “в Москву в распоряжение Наркомпроса”.
В эти же годы, а конкретнее, в 1918 году, Марк Шагал назначается Уполномоченным по делам искусств в Витебске; в его подчинении находятся музеи, художественное образование и театр.
А в 1920 году Марк Шагал уезжает в Москву. Сначала он... Затем она...
Может быть, это только очередное хронологическое совпадение в биографиях Марка и Тэи, но как на него не обратить внимание.
В Москве Тэя пробыла недолго. Может, потому что и Марк там прожил недолго – всего два года. Художник уезжает сначала в Каунас, потом был Берлин, Париж. А Тэя снова приезжает в Петербург.
“К тридцати годам толпа ее поклонников рассеялась, но один пересидел всех, и она вышла за него замуж. Это был человек совсем иного круга, Григорий Захарович Гурвич, до революции скромный банковский служащий, который в годы нэпа развернулся в коммерсанта, – это строки из писем Сельмы Брахман. – Он имел огромную квартиру на Караванной улице, потом заселенную разными жильцами, в том числе семьей старшего брата Тэи – Бориса. Так что Тэя с дочкой Гильдой осталась в двух смежных комнатах. Григорий Захарович постоянно разъезжал по каким-то коммерческим делам, посылал жене дорогую инкрустированную мебель красного дерева и разные раритеты, а она часто сидела без куска хлеба”.
Дочка Тэи была больна туберкулезом брюшины. Да и внешне была далеко не привлекательной, страдала косоглазием. Тэя вообразила, что у девочки музыкальный талант. Возможно, маме не давали спокойно жить гены, и она считала, что в их семье все должны быть талантами, людьми творческими, одаренными от природы. Но, видимо, Бог распорядился по-другому. Тэя заставляла дочку сутки напролет сидеть за роялем. Она даже не ходила в общую школу. Но музыкальная карьера Гильды оказалась маминой фантазией. Так тянулось до самой войны. В 1941 году Тэя с дочкой были эвакуированы в Тюмень.
После снятия блокады семья вернулась в Ленинград. Им дали комнатку в коммуналке на Петроградской стороне. Тэя преподавала в какой-то пожарной части, Григорий Захарович болел и вскоре умер. Гильда с трудом устроилась лаборанткой в какую-то больничную лабораторию. Семья нищенствовала, но Тэя по-прежнему витала в облаках и ни на что не жаловалась.
После смерти матери Гильда продала книгу о Марке Шагале. Помните, ту самую, что прислали из Парижа в благодарность за пачку писем, в которых Шагал писал Тэе о своих чувствах. И на вырученные деньги купила себе зимнее пальто, которого у нее не было.
Гильда мужественно держалась, честно работала, ее уважали сослуживцы.
…На похоронах Гильды было много народа и много цветов.
…Скудные остатки скарба семьи Брахман-Гурвич разобрали соседи по коммуналке.
Вот такой грустный финал у этой истории...

Аркадий Шульман

В публикации использованы рисунки Марка Шагала